Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Ознакомительная версия.

Что на самом деле думали исследователи – неизвестно. Я не могу поверить, что они в это верили. Они сами были родители, они сами учили своих детей правильно высказываться в условиях официального хронотопа. В статье среди выводов проскользнуло осторожное замечание: «Необходимо отметить, что круг лиц, выбираемых детьми в качестве своих идеалов, несколько однообразен (он связан главным образом с именами участников Великой Отечественной войны). В значительной мере упрек за это следует сделать в адрес нашей литературы для детей и подростков, содержащей ограниченный круг образов, способных влиять на формирование идеалов детей» (с. 118). Тут же боязливое уточнение: нужно дополнить круг – образами героев труда: «Для воспитания большую роль могли бы сыграть книги, ярко изображающие жизнь и деятельность тружеников целины, строек Сибири, шахт Донбасса, людей, повседневно совершающих трудовые подвиги» (с. 118).

И никто из мальчишек не написал, что хочет быть похожим на мушкетера. А ведь для военного и послевоенного поколения романы Дюма были чтением обожаемым и жизнеруководительным. Почему – об этом можно дискутировать. Свидетельств достаточно. Мама рассказывала мне, что у нее в классе на драгоценную книгу очередь стояла. Тримушкетера! Мама тоже записалась, хотя не понимала названия: «тримушки» «тёра». Что за тримушки и почему о них так интересно? Дождавшись своей очереди, роман «проглотила» и страшно полюбила. Как и все в классе. Кстати, и мне разрешила прочесть его лет в двенадцать, хотя мое чтение контролировали строго, и никакая другая книга с адюльтерными коллизиями мне в руки не попала бы.

В повести Веры Пановой «Кружилиха» молодежь от жажды поскорей прочесть разъяла книгу на три части: «У Тольки сегодня большой день: пришла его очередь на „Графа Монте-Кристо“. Принес эту книжку в бригаду Алешка Малыгин. Откуда достал такую – не сказал. Он сказал, что если начнешь эту книгу читать, то уже не будешь ни спать, ни есть, пока не дочитаешь до конца, и что писатель, который сочинил это, прямо-таки невозможный гений. <…> Перенумеровали части красным карандашом, упаковали каждую заботливо и вручили трем счастливцам, которым выпал жребий читать в первую очередь. И вот на целый месяц заболела бригада! В книге не хватало многих листков, и некоторые читатели не могли уловить связи событий, но другие все поняли и с жаром давали объяснения непонимающим; а те слушали благоговейно…» (Вера Панова. Кружилиха. – М.-Л.: ГИХЛ, 1948. с. 184—185).

Одиннадцатилетний Михаил Герман читал роман Дюма в уральской деревне, в эвакуации: «Незабвенные (на всю жизнь любимые) «Три мушкетера» <…> Тогда мне удалось прочесть эту книжку всего раз – волшебный роман истаял. Но как я его запомнил! И как пересказывал потом ребятам эту лучшую в мире книгу, как играли мы в мушкетеров, как фехтовали шпагами из молодых елочек. <…> Меня выбрали Атосом. Более высокого признания я в жизни не получал. И самая яростная мечта была (когда кончится война) – перечитывать, наконец-то вволю, «Трех мушкетеров» и есть яблоки (фруктов в эвакуации не бывало). Таким представлялся мне ленинградский рай» (с. 96). Мальчик вернулся с мамой в Ленинград, и его мечта сбылась: «Мы жили бездомно и в нищете, но какие-то книжки появились с первых дней. Помню ощущение резкого счастья, когда вновь, после трехлетнего перерыва, взял в руки «Трех мушкетеров» (с. 125).

Думаю, что все те школьники, которые дружно доложили в сочинениях, что мечтают брать пример с Павлика Морозова, на самом деле считали образцом Атоса, д’Артаньяна и Монте-Кристо.

Идейно допустимых «хочу» в жизни советских детей было два. Первое – в ответ на вопросы «Кем ты хочешь быть? С кого ты хочешь брать пример?». Второе – в заявлении: «хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Все остальные «хочу» и «не хочу» репрессировались. Советская власть нам все дала! Хотеть нечего, не хотеть – нельзя.

У Виктора Драгунского есть жестокий, социологический точный рассказ «Арбузный переулок». Он именно об этом: о воспитании у ребенка чувства вины и страха за то, что «тебе все дали».

Маленький Дениска не хочет есть молочную лапшу. Денискин папа обвиняет его в барстве – «Заелся!» и в наглых запросах – «Фон-барону подайте марципаны на серебряном подносе!». Угрожает оставить вовсе без ужина. А потом долго рассказывает душераздирающую историю о том, как сам голодал и замерзал в военной Москве. Потрясенный и виноватый сын дрожит от жалости и жути. «Всю лапшу выхлебал и ложку облизал». Конечно, писатель подразумевает и «лапшу» агитпропа тоже.

Желания были подозрительны и сомнительны в принципе: тебе дали все – чего еще ты можешь хотеть? Эта идеологическая установка действовала не только в воспитании детей, но и в жизни их родителей. Нарушения назывались вещизмом, мещанством, извращенными потребностями. Или еще страшней – «клеветой на материальные условия жизни в Советском Союзе». Или совсем страшно – «идейной неустойчивостью», «вредными проявлениями», «настроениями политической демагогии, критиканства, пессимизма» (Аналитическая справка КГБ СССР о характере и причинах негативных проявлений среди учащейся и студенческой молодежи. – В кн.: Олег Хлобустов. Парадокс Андропова. – М.: Яуза, Эксмо, 2014. с. 522).

Петр Вайль и Александр Генис в книге «60-е. Мир советского человека» приводят сатирическое, из фельетона в журнале «Крокодил», разоблачение желаний мещанина, который воображает, будто советская власть дала ему не все: «Единственное, в чем он мог упрекнуть советскую власть, – это в том, что она не могла сию же минуту обеспечить Вохмякова особняком с зимней оранжереей и плавательным бассейном» (60-е. Мир советского человека. – М.: АСТ, 2013. с. 400).

Тот же самый особняк, уже на полном серьезе, фигурирует в учебнике «Обществоведение» как пример извращенных потребностей, которых не будет при коммунизме. Я даже предполагаю, что именно из «Крокодила» он и приплыл в учебник: авторский коллектив сочинял на даче свой шедевр как раз тогда (или вскоре), когда появился этот номер журнала – №35 за 1961 год.

Агитпроп утверждал: протестуют и недовольны только отщепенцы, горсть ничтожных людей, большей частью молодых и безнравственных, которые хотят либо несусветного – особняков с оранжереей, либо непотребного – кабаков со стриптизом. «Кабаков со стриптизом не будет! Иная у нас мораль, иной взгляд на эту „деталь цивилизации“». Так сказано в статье, которая вошла в историю культуры – со славой Герострата. Она появилась в газете «Вечерний Новосибирск» 18 апреля 1968 года, называлась «Песня – это оружие», была подписана – «Николай Мейсак, член Союза журналистов СССР, участник обороны Москвы». Я буду ее цитировать по книге: Александр Галич. Избранные стихотворения. – М.: АПН, 1989. В этой книге текст помещен в «Приложении» на страницах 217—227.

Статья предъявляла грозные идейные обвинения Галичу и «уничтожала» фестиваль бардовской песни, который прошел в новосибирском Академгородке в марте 1968-го. Для Галича, и для бардов, и для организаторов фестиваля, и для общественной жизни Академгородка последствия были самые прискорбные. Для всей страны тоже: этой статьей началась идеологическая кампания, которая еще прежде вторжения в Чехословакию похоронила надежды на социализм с человеческим лицом и обозначила единственно допустимые отныне «идейные рамки».

Текст несомненно убеждает в групповом авторстве. Мейсак не был свидетелем того, о чем писал, ему специально предоставили магнитофонные записи. В статье подробно повествуется, как после окончания фестиваля «один знакомый» включил магнитофон, как слушатель был потрясен и возмущен, как решил высказаться. Но в соседних абзацах автор об этом забывает и смотрит из концертного зала: «Кто же это раскланивается на сцене? Он заметно отличается от молодых: ему вроде б пятьдесят. С чего б без пяти минут дедушке выступать вместе с мальчишками?». Автор видит, как несознательные одиночки бросают на сцену цветы, а сознательные массы уходят из зала. Хотя в действительности никто не уходил. Автор даже уверяет, будто заметил у бардов грязные ногти: «Очень уж неприятно глядеть на певца, чьи пальцы окаймлены траурной полоской». В разных местах текста повторяются идентичные фрагменты – наверное, статью готовили в спешке. Думаю, что журналисту велели, он написал, а потом его текст доработали, не озаботившись или не успев согласовать куски. Мейсака не спросишь, его давно нет в живых.

Ознакомительная версия.